Сегодня еще бы исполнилось 88 лет Валерию Соломоновичу Шеймовичу. Родившийся в кровавый 1937 год, человек диковинных талантов, изобретатель питающих систем вулканов, философ, ветеран плохого питания (любитель пожрать иначе), главный редактор газеты КЛС (Клуб любителей сала) и мой начальник партии (чукча знает, кто начальник партии).
А еще, конечно, отличный писатель. Немало книг его мы отметили за кружкой пива. Немало людей на него точили зуб за некомплиментарное изображение себя в его книгах, но неча, как грится, на зеркало пенять. Не нравится - пишите свои. Мне нравится. Книги его лежат во всех наших библиотеках - на Камчатской, Пермской, Калужской, Костромской, Московской и Питерских базах Хохотуна. Ему посвящены стихи, эпиграммы, гневные описания (чего стоит хотя бы из полевой книжки ВС Успенского в сезоне 1992 года: "...в этом месте ВС Шеймович, сказал, что так выглядят типичные питающие системы вулканов, хотя более лавового разреза я не видел. Ктото из нас дурак или ВС издевается..."). Сегодня в честь друга и наставника редакция публикует его рассказ "Огонек". Рассказ о случае чудесном с чудесным животным и не менее чудесными людьми. Несмотря на концовку, этот рассказ стоит особняком в нашем восприятии его творчества по понятным причинам.
Фото любезно предоставлено дочерью писателя Алей Шеймович из личного архива ШВС.
Валерий Шеймович
ОГОНЕК
Памяти Владимира Петровича Самарского,
славного командира восьмерки.
Вряд ли этот замечательный вертолетчик запомнил меня. И не потому что страдал свойственной многим пилотам заносчивостью перед нами, сухопутными пешеходами. Как раз этого-то в нем не было, потому что он был сильным человеком. Просто мне довелось летать на нем, летать на Самарском, считанные разы. Один или два раза. И все-таки он остался во мне. Так уж получилось. Видимо, судьба выбирает такие обстоятельства, что замечательным людям достаются отличительные случаи, по которым они запоминаются навсегда. Тут надо заметить, что на взгляд постороннего наблюдателя ничего особо запоминающегося в самой его внешности я не нашел. Роста выше среднего, крепкий, круглолицый, немного склонный к полноте. Лицо типичного славянина, спокойное и доброжелательное. А когда мы встретились, его глаза смотрели с легкой тревогой, он был лишь слегка озабочен…
Стояло ясное бабье лето. В истоках Анавгая на высокий побуревший пырей по утрам падал иней и солнце проникало через наполовину зазолотившуюся лиственницу, которая стояла у нашего домика. Домик остался от когда-то довольно большого поселка Снежного, выстроенного для разведчиков Чемпуринского ртутного месторождения. Позже почти все дома разобрали для строительства других таких же поселков Центральной Камчатки, а на месте старого остались лишь два домика и пеньки от когда-то замечательной лиственничной рощи, так неосторожно оказавшейся близко от разведочной штольни. Она почти вся погибла ради рудничной стойки, которой крепили горные выработки. Пенек такой погибшей лиственницы стоял неподалеку от моего домика. Он был заметен тем, что из него торчал высокий и острый отщеп. Видимо, дерево упало раньше, чем его допилили.
Мы уже закончили маршрутные работы. Наступила самая пора отогнать лошадей на мильковскую конебазу, пока на перевалы в горах не упал снег. Ведь дорога почти в 300 километров, и всякое может быть. Поэтому выйти нужно пораньше.
Несчастье случилось перед самой дорогой. Как в дурном фильме. Утром перегонного дня я встал пораньше, чтобы проверить лошадей, и обнаружил, что Огонек – серо-белый конь с черным хвостом и гривой - пропорол себе брюхо об этот самый отщеп. Вернее не брюхо он пропорол, а порвал крупные кровеносные сосуды на брюхе. Вспененная кровь образовала большую лужу. Пар стоял над ней в прохладных утренних сумерках. Огонек щипал траву неподалеку. Кровь уже не шла. Я знал, что он стоит из последних сил и скоро ляжет.
Ну что тут будешь делать!? Пришлось отгонять лошадей без Огонька. Огонек часа через два лег и перестал вставать. Оставшихся людей, не ушедших на перегон, и снаряжение отряда должен был вывезти вертолет. Я не представлял, возьмет ли вертолет мою лошадь. Но положился на авось. Будь, что будет. До запланированного вылета оставалась неделя. Я никогда не лечил лошадей. А тут пришлось. Я кормил Огонька остатками овса, находил и рвал ему зеленую траву, смазывал рану стрептоцидовой мазью и через два дня он начал подниматься. В моем сердце поселилась надежда на его выздоровление.
Огонек был хорошим товарищем, выносливым полевым конем, и я не мог его просто так бросить. В подробной радиограмме я доложил в город о случившемся и попросил совета. Скоро пришел ответ - сдать мерина в ближайший совхоз и срочно возвращаться в город. Практически же это означало разрешение на списание транспортного средства. Мое начальство говорило мне по-русски: «Да брось ты этого мерина и ближайшим вертолетом улетай!»
Теперь мой день начинался с кормления Огонька и смазывания его раны. Потом я работал над текстом полевого отчета, а во второй половине дня ловил гольцов на блесну. Как раз вверх по Анавгаю поднимался голец-«горняк» в пестрой брачной раскраске. Рыбак я не бог весть какой, но нам на троих хватало двух-трех рыб. Вечером я переводил Огонька на новое место и оставлял его понурившегося над тазом с овсом. Но на шестой день я почувствовал, что он шагает в поводу на водопой почти без напряжения, не цепляет копытами за землю, а ставит ноги вполне уверенно. На следующий день я провел его по тропе до устья Опальки и вернулся назад. Мы с ним прошли восемь километров почти за два часа! И я решил: коня я не брошу. Немного подлечу его и пройду с ним до конебазы. Ведь не больше трехсот километров! Я решился. Это было сумасшедшее решение. Но это было мое решение. Потом я надеялся на задержку вертолета и на быстрое восстановление сил Огонька.
Но на следующий день, после моего решения на втором сеансе связи сквозь помехи я услышал голос Юры Кострыкина. Питание у меня садилось, и я еле разобрал, что из Шивелучской партии ко мне уже летит вертолет, груженый людьми и снаряжением этой партии, и что мне нужно срочно готовиться, что вертолет уже на подходе, что другого борта не будет. Я едва успел закончить сеанс, как зазвенел мотор восьмерки, и вертолет сел не полянку немного ниже по течению.
Тут закипела работа. Мы быстро все погрузили в вертолет, в которой уже находилось человек восемь рабочих и снаряжение Шивелучской партии. Я оставил себе продукты и палатку. И тут ко мне подошел Самарский.
- Поспешай, начальник, - сказал он, - ведь мне еще после вас летать.
- А мы все загрузили, - ответил я довольно беспечно.
- А это что? – спросил командир, показав на мой спальник, палатку, посуду и продукты.
- А я не полечу, - и стал объяснять обстоятельства и причины… ……………………………………………………………………………………
- Нет, мерина я взять не могу. Я и так на пределе…
Командир внимательно слушал меня и находил мои доводы убедительными. Это было для меня полнейшей неожиданностью
- И не надо, - радостно говорил я, ничего больше не желая, как остаться наконец одному, наедине с Огоньком, принятым решениям и свободой. Моей свободой, обещавшей мне новое испытание. И хорошо стало, от того что нашелся человек, который меня понимает…
Самарский отошел к вертолету и заглянул в салон. Я видел, как он говорил с лохматым бортмехаником, который тут же стал командовать рабочими. Груз перекладывают – догадался я.
Потом командир обошел вертолет, залез кабину, поболтал со вторым пилотом.
- Когда же они улетят, - с тоской нетерпения думал я.
Самарский опять подошел ко мне.
- Ну что, начальник, грузи своего мерина.
Я посмотрел на него. Его глаза глядели на меня серьезно, чувствовалось, что он принял решение и не делал мне одолжения.
- Чего смотришь? Грузи, грузи. Но только под твою ответственность. Начнет в вертолете брыкаться или скандалить, сам и застрелишь. Есть из чего?
- Есть, есть! - закричал я. – Да у него и сил нет пока, чтобы ногу поднять.
Быстро соорудили помост, по которому всем гуртом затолкали лошадь в вертолет, будто это был студебеккер какой-то. Ей-богу! В салоне из спальных мешков и другой мягкой рухляди для лошади было оборудовано что-то вроде отдельного отсека.
И мы уже летим. И девушка из другой партии пытается угостить Огонька сухарем, а тот только моргает белыми ресницами и роняет обломки сухаря на пол. Господи! Хорошо-то как!
Показалось зеленое аэродромное поле Мильково. Мы садимся. Освобождаем проход для Огонька, из ящиков делаем что-то вроде трапа, и я вывожу его за повод. Самарский на нас почти и не смотрит, но я бесконечным своим «спасибо, командир» заставляю его посмотреть в нашу сторону и слабо улыбнуться.
Вот и все мое знакомство с этим вертолетчиком. Да! А Огонек-то хорош. Только я его вывел из вертолета, как он, мотнув головой, вырвал из моей руки повод и тяжеловатой, но довольно бодрой рысью побежал на базу нашей экспедиции, где его когда-то кормили овсом.
Вот, казалось бы, довольно благополучный конец обычной истории. Но жизнь в нашей благословенной стране не может обеспечить нас happy end-ом даже в простых ситуациях, потому что мы живем на земле, по которой бродят людоеды и другие злодеи, которые лишают нас радости от возможности ощущать доброту людей. Несмотря на то, что стояла вторая половина сентября, на конебазе не было заготовлено сено, и сенокос продолжался. Косили траву, уже тронутую заморозками. Но и эту траву косили не каждый день. Нанятые бичи артачились, требовали мясо на обед, поэтому Илларион отказался принять у меня лошадь.
- Конь больной, ясное дело, больной, - кричал начальник базы, - и я его не приму! Ясное дело, не приму. И не проси. Он не перезимует у меня. Делай с ним, что хочешь, а я его не приму! - Я делал вид, что совершенно не понимаю намеков этого злодея.
Я не знал что мне делать. Город ждал меня. Чтобы хоть как-то продлить жизнь Огонька, я увел его в лес. Увел его, как мне показалось, в такую глухомань, где его не мог найти ни один злодей. Здесь росли хвощи – любимый подножный корм камчатских лошадей. Хвощ не полегает под снегом, и местные лошади научились копытить его зимой. Ориентируясь по солнцу, я вернулся в Мильково, сел в автобус и уехал в наш Питер. Через неделю, когда я уже почти привык к городской жизни, я встретил только что вернувшегося из Милькова геолога.
- А твоего конягу Илларион оприходовал, - радостно сообщил он. - Скормил-таки сенокосчикам.
Ах, Огонек, Огонек! Сам ты вышел к людям, или нашел тебя какой-нибудь следопыт, но вся вина на мне. Я тебя спасал и не спас. Самарский тоже сохранял твою жизнь, проведя перегруженную восьмерку над горами Срединного хребта. Но мы ничего не смогли. Тут ведь за бесплатно и лучшего друга съедят.